Неточные совпадения
Обнаруживала ли ими болеющая душа скорбную
тайну своей болезни, что не успел образоваться и окрепнуть начинавший в нем строиться высокий внутренний человек; что, не испытанный измлада в борьбе с неудачами, не достигнул он до высокого состоянья возвышаться и крепнуть от преград и препятствий; что, растопившись, подобно разогретому металлу, богатый запас великих ощущений не принял последней закалки, и теперь, без упругости, бессильна его воля; что слишком для него рано умер необыкновенный наставник и нет теперь никого во всем свете, кто бы был в силах воздвигнуть и поднять шатаемые
вечными колебаньями силы и лишенную упругости немощную волю, — кто бы крикнул живым, пробуждающим голосом, — крикнул душе пробуждающее слово: вперед! — которого жаждет повсюду, на всех ступенях стоящий, всех сословий, званий и промыслов, русский человек?
Но я отстал от их союза
И вдаль бежал… Она за мной.
Как часто ласковая муза
Мне услаждала путь немой
Волшебством
тайного рассказа!
Как часто по скалам Кавказа
Она Ленорой, при луне,
Со мной скакала на коне!
Как часто по брегам Тавриды
Она меня во мгле ночной
Водила слушать шум морской,
Немолчный шепот Нереиды,
Глубокий,
вечный хор валов,
Хвалебный гимн отцу миров.
«Да не это ли —
тайная цель всякого и всякой: найти в своем друге неизменную физиономию покоя,
вечное и ровное течение чувства? Ведь это норма любви, и чуть что отступает от нее, изменяется, охлаждается — мы страдаем: стало быть, мой идеал — общий идеал? — думал он. — Не есть ли это венец выработанности, выяснения взаимных отношений обоих полов?»
На первых порах Старцева поразило то, что он видел теперь первый раз в жизни и чего, вероятно, больше уже не случится видеть: мир, не похожий ни на что другое, — мир, где так хорош и мягок лунный свет, точно здесь его колыбель, где нет жизни, нет и нет, но в каждом темном тополе, в каждой могиле чувствуется присутствие
тайны, обещающей жизнь тихую, прекрасную,
вечную.
Слышал я потом слова насмешников и хулителей, слова гордые: как это мог Господь отдать любимого из святых своих на потеху диаволу, отнять от него детей, поразить его самого болезнью и язвами так, что черепком счищал с себя гной своих ран, и для чего: чтобы только похвалиться пред сатаной: «Вот что, дескать, может вытерпеть святой мой ради меня!» Но в том и великое, что тут
тайна, — что мимоидущий лик земной и
вечная истина соприкоснулись тут вместе.
Душу Божьего творенья
Радость
вечная поит,
Тайной силою броженья
Кубок жизни пламенит;
Травку выманила к свету,
В солнцы хаос развила
И в пространствах, звездочету
Неподвластных, разлила.
Сначала это чтение было чрезвычайно беспорядочно: «
Вечный Жид», «Три мушкетера», «Двадцать пять лет спустя», «Королева Марго», «Граф Монте — Кристо», «
Тайны мадридского двора», «Рокамболь» и т. д.
Творческая воля должна вновь дать место онтологии, исследованию
тайн бытия без этой
вечной оглядки, раздвоения, рефлексии, без
вечного сомнения в возможности познания и в реальности бытия.
Я не скажу, я не признаюсь,
В чем
тайна вечная моя.
Так сказал Соломону Бог, и по слову его познал царь составление мира и действие стихий, постиг начало, конец и середину времен, проник в
тайну вечного волнообразного и кругового возвращения событий; у астрономов Библоса, Акры, Саргона, Борсиппы и Ниневии научился он следить за изменением расположения звезд и за годовыми кругами. Знал он также естество всех животных и угадывал чувства зверей, понимал происхождение и направление ветров, различные свойства растений и силу целебных трав.
Но дух человечества, нося в глубине своей непреложную цель,
вечное домогательство полного развития, не мог успокоиться ни в одной из былых форм; в этом
тайна его трансценденции, его перехватывающей личности (übergreifende Subjectivität).
Горит огнём и
вечной мыслью солнце,
Осенены всё той же
тайной думой,
Блистают звезды в беспредельном небе,
И одинокой, молчаливый месяц
Глядит на нашу землю светлым оком… //…Повсюду мысль одна, одна идея… //…Одна она — царица бытия…
Для веры и не должно быть понятного до конца, вера есть дитя
тайны, подвиг любви и свободы, она не должна убояться рассудочного абсурда, ибо здесь открывается
вечная жизнь, безбрежность Божества.
Это начало [Каббала, комментируя тексты: «В начале (берешит) сотворил Бог», замечает: «берешит означает хокма (премудрость, вторая из трех высших сефир), это значит, что мир существует чрез высшую и непроницаемую
тайну хокмы», т. е. Софии (Sepher ha Sohar, trad, de Jean de Pauly, l, 3 b).], приемлющее в себя Слово, а в Нем и с Ним дары триипостасного Божества, является вместе с тем основой, в которой зачинается творение, оно и является, по Платону, «
вечным образцом» творения.
В сем состоянии не можем мы ничего о Нем сказать, кроме что Он единственно Себе самому известен: понеже Он никакой твари, какое бы имя она ни имела, неизвестен иначе, как только как Он открывает себя самого в шаре Вечности, а вне шара и сверх оного, Он есть для всего сотворенного смысла
вечное ничто, цело и совсем скрыт и как бы в своей собственной неисследимой
тайне завит и заключен; так что познание наше о Нем вне бездонного шара мира Вечности есть более отрицательно, нежели утвердительно, то есть мы познаем более, что Он не есть, нежели что Он есть».
И в этом
тайна ее неумирающе го значения для человечества, ее свежести и
вечной юности.
Поэтому откровение не только открывает, но вместе и указывает неоткрытую и неоткрываемую
тайну, и эта абсолютная
ТАЙНА содержит в себе источник «воды, текущей в жизнь
вечную», никогда не иссякающей и не оскудевающей.
— Душу желаю спасти, а не
тайну врагам предать, как Иуда… И сердцем и душой желаю
вечного спасенья. Жажду, ищу.
Ты видишь, как приветливо над нами
Огнями звезд горят ночные небеса?
Не зеркало ль моим глазам твои глаза?
Не все ли это рвется и теснится
И в голову, и в сердце, милый друг,
И в
тайне вечной движется, стремится
Невидимо и видимо вокруг?
Пусть этим всем исполнится твой дух,
И если ощутишь ты в чувстве том глубоком
Блаженство, — о! тогда его ты назови
Как хочешь: пламенем любви,
Душою, счастьем, жизнью, богом, —
Для этого названья нет:
Все — чувство. Имя — звук и дым…
Для моих родных и домашних навсегда осталось
тайною: как я очутился за окном. Прислуга, смотрению которой я был поручен, уверяла, что меня сманул и вытянул за окно бес; отец мой уверял, что виною всему мое фантазерство и распущенность, за которые моя мать терпела
вечные гонения; а мать… она ничего не говорила и только плакала надо мною и шептала...
Нравственный парадокс жизни и смерти выразим в этическом императиве: относись к живым, как к умирающим, к умершим относись, как к живым, т. е. помни всегда о смерти как о
тайне жизни и в жизни и в смерти утверждай всегда
вечную жизнь.
Но учение о
вечных адских муках как о торжестве божественной справедливости, занявшее почетное место в отделах догматического богословия, есть рационализация
тайны, есть отрицание эсхатологической
тайны.
Эта
вечная истина означает не что иное, как признание божественной
тайны, лежащей в первооснове, в глубине бытия.
Но в
вечной женственности не раскрывается еще новый человек, творческая
тайна о человеке.
Так думал отец и гордый барон. Не раз приходило ему на мысль самовольно нарушить клятву. Никто не знал о ней, кроме старого духовника и Яна; духовник схоронил свою
тайну в стенах какого-то монастыря, а в верном служителе умерла она. Но сколько барон ни был бесхарактерен, слабодушен, все-таки боялся
вечных мук. Клятва врезалась такими огненными буквами в памяти его, ад так сильно рисовался в его совести, что он решился на исполнение ужасного обета.
Петр III уничтожил ненавистное «слово и дело», а вместе с ним и «
тайную канцелярию», а дела ее положил «за печатью к
вечному забвению в архив».
Прошло около трех лет со дня неожиданных смертей князя Владимира Яковлевича и Капочки. Они спали
вечным, тихим сном на кладбище Симонова монастыря, сохранив в своих холодных могилах
тайну их смерти. Они были спокойны и бесстрастны и, конечно, не в пример счастливее тех, которые еще влачили тяжелую земную юдоль.
— Будущее таится в руце Божией, — скромно произнес Иоанн, — а лучше выпьем за бывших победителей их, подивимся храбрости доблестных мужей и произнесем им в
тайне души
вечную память.
Ответить на эти муки может лишь раскрытие зрелой
тайны вечной, мистической, Иоанновой церкви Христа.
Не будем пытаться проникнуть то, чтó в этих книгах есть таинственного, ибо как можем мы, жалкие грешники, познать страшные и священные
тайны Провидения до тех пор, пока носим на себе ту плотскую оболочку, которая воздвигает между нами и
Вечным непроницаемую завесу?